Я построю нынче не мост, не брод - от ворот-поворот атмосферный фронт, грозовым раскатистым колесом проведу его огненной полосой. Не слыхать ни мольбы, ни пустой хвальбы, где шумели деревья – стоят столбы, где текла река, расплескав шелка, не коснется больше рука песка. Каждый юный смертен, а смертный юн, потому я сейчас о тебе пою, словно птица вещая Гамаюн, укрываю спящих в моем краю. У меня не край – поднебесный рай, коль сорвал тростник – пригуби, играй, изучай напевы да выбирай, от какого из них тебе умирать. Ибо дерзок тот, кто пришел сюда, здесь земля тверда и темна вода, здесь тебе навек не любовь – беда, не оставит ни памяти, ни следа. Потому что край этот только мой, ты пришел сюда не своей тропой, здесь крыло мое обернется тьмой, сколько ты о счастье своем не пой. Хуже вора проникший в мою строку, он не ведает, как я вести могу, остается сердце на берегу, по сухому руслу века бегут. Любопытство – мука, да не порок. Коль пришел – так значит, явился в срок.
Ни моста, ни брода, ни этих строк. Горловой напев, огневой порог.
(с) Кот Басё
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, -
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.
Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай,
Идет к тебе с признаньем и мольбой
И справедливой требует расплаты.
Прочтешь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?
Если в школе вас директор обвиняет в оккультизме,
И намерен он упорно старших в школу вызывать,
А насколько точно старших — он никак не уточняет,
Тогда смело, прямо там же, начертите пентаграмму!
Призовите духов предков, прямо в школьный кабинет.
Пусть директор онемевший прапрабабушке расскажет,
Почему нельзя ребёнку гримуары изучать.
Задние мысли сильней передних.
.
Любая душа переплюнет ледник.
.
Конечно, обществу проповедник
.
нужней, чем слесарь, науки.
.
Но, пока нигде не слыхать пророка,
.
предлагаю – дабы еще до срока
.
не угодить в объятья порока:
.
займите чем-нибудь руки.
.
И.Бродский
Тяжелое-легкое искусство
.
Res Nullius
.
"я снял с нее платье, а под платьем бронежилет" (с) Сплин
да, мы умны... мы жонглируем фразами-письмами...
я провожу ножом по ладони - делю все события жизни
на "до" и "после"... прости мне такие мысли...
прости мне такие поступки... но, ты же видишь...
мы так умны... так умны... простота нам уже недоступна...
просто уже недосуг... не ко времени... вовсе излишне...
море мгновенно смывает следы, но ласкает ступни...
мы так умны... мы все знаем об этой жизни...
***
в доме моем выцветают обои, пылятся окна...
каждую осень пальцы становятся уже...
в доме моем даже кресла простыли-промокли...
меряю улицы неба количеством в лужах...
это такое простудно-промозглое время года...
пальцы мои становятся тоньше и уже...
кольца с них падают прямо в холодную воду
выцветших луж... в моем доме понятие "нужен"
так же бесцветно, как эти цветы на обоях...
так же безвкусно, как позавчерашний кофе...
в доме моем каждый жест, каждый взгляд и любое
слово не ранят, не радуют... я изощренный профи
в тяжком искусстве глаза открывать и не плакать...
в легком искусстве не прятать в ладонях свет...
каждый, кто снимет с меня промокшее платье,
будет беспомощно гладить бронежилет...
***
да, мы умны... и когда сквозь ночь летят поезда,
в нашей возможности знать - для чего им это...
ты исступленно целуешь сталь бронежилета...
я понимаю, что хвороста нам для гнезда
слишком уж мало... согреться и двигаться дальше...
вспарывать ночь, словно поезд, по тонкому шву...
мы так умны и практично-расчетливы: "дашь мне,
или не дашь то, что необходимо тебе самому?..."
да, мы умны... мы, не слыша вопросов, бросаем ответы
с легкостью быстрых пощечин, налившихся спелыми сливами...
ты исступленно ласкаешь край бронежилета...
да, мы умны... а могли быть всего лишь счастливыми...
Любому веку нужен свой язык.
Здесь Белый бы поставил рифму "зык".
Старик любил мистические бури,
таинственное золото в лазури,
поэт и полубог, не то что мы,
изгнанник символического рая,
он различал с веранды, умирая,
ржавеющие крымские холмы.
Любому веку нужен свой пиит.
Гони мерзавца в дверь, вернется через
окошко. И провидческую ересь
в неистовой печали забубнит,
на скрипочке оплачет времена
античные, чтоб публика не знала
его в лицо — и молча рухнет на
перроне Царскосельского вокзала.
Еще одна: курила и врала,
и шапочки вязала на продажу,
морская дочь, изменница, вдова,
всю пряжу извела, чернее сажи
была лицом. Любившая, как сто
сестер и жен, веревкою бесплатной
обвязывает горло — и никто
не гладит ей седеющие патлы.
Любому веку... Брось, при чем тут век!
Он не длиннее жизни, а короче.
Любому дню потребен нежный снег,
когда январь. Луна в начале ночи,
когда июнь. Антоновка в руке,
когда сентябрь. И оттепель, и сырость
в начале марта, чтоб под утро снилась
строка на неизвестном языке.
Бахыт Кенжеев
Уж солнца раскаленный шар
С главы своей земля скатила,
И мирный вечера пожар
Волна морская поглотила.
Уж звезды светлые взошли
И тяготеющий над нами
Небесный свод приподняли
Своими влажными главами.
Река воздушная полней
Течет меж небом и землею,
Грудь дышит легче и вольней,
Освобожденная от зною.
И сладкий трепет, как струя,
По жилам пробежал природы,
Как бы горячих ног ея
Коснулись ключевые воды.