Не смотрящая на дорогу, не читающая Басё,
происходишь то там, то тут. Несмотря на всё.
Я сама себе питер пэн, фея динь, мулан, чип и дэйл,
я сама себе телевизор, сама себе эпик фэйл.
Как надежд воспаление травит души покой,
так иду я в чужих головах – родилась такой.
Обречённой контентом быть чьих-то жизней,
бродить во снах
древней ведьмой-девчонкой, троящейся в зеркалах.
Венецийских церквей твоих – как писал И.Б. –
не минуя, прицельно думаю о тебе.
Непослушных неволя, неистово хохоча
над диагнозом беспокойного главврача,
уплываю в зеркалье – отстаивать города
от того, чему люди имя дают «беда».
От того, чему поклоняется божество
моей памяти с саламандровой головой –
ятаган, но не посох, волшба, но не ворожба,
это долгая тема, кочевничья дурь-судьба.
Не изжитая впрочем. Пока что. Пока ещё
остаётся не кожи шёлковой под плащом
ощущение, но саламандровый холодок.
В зеркалах пустых то аминь звенит, то амок.
Вот зеркальное эхо идёт анфиладой внутрь,
не завися от тысяч и тысяч людских минут.
Вот ненужный билет. Ибо фильм перенесён,
происшедший вот здесь, с тобой. Ощутил – и всё.
© Copyright: Юлия Али, 2013
Когда он выговаривал и пел,
вышёптывал её из сизой пены -
колени и ладони, пальцы, вены,
наполненные солью и виной
за бывшее не здесь и не сейчас,
высокий голос, хрупкие ключицы, -
она вотще пыталась не случиться,
уйти на дно, остаться в глубине
пустой ракушкой, рыбьей чешуёй,
чудовищем ночным в зловонной яме...
Но он, творец, её переупрямил -
и проклят был творением своим.
Как чёрное подходит серебру, как дождь идёт сентябрьской прохладе,
как знание о том, что все умрут, в момент экстаза душу лихорадит,
как вопиёт остаточная жизнь, толкая обезглавленное тело
к соитию над пропастью во лжи: переиграть, продлиться, переделать,
как злость и нежность расклюют висок, ошибки и бессонницы листая,
как прорастёт надежда сквозь песок - случайная, ненужная, пустая,
как "кровь - любовь" оскомой вяжет рот, разбитый поцелуями наотмашь,
как ты стоишь, бессмертный идиот, себя из моря выдернув на отмель,
где глупой кошкой ластится волна к ладоням демиурга и убийцы...
Так в памяти болит она одна - ни вынуть, ни забыться.
Я счастлив тем, что есть на свете дом,
Где так тепло и где друзья
Всегда так рады, если к ним приеду я
В своем костюме городском.
Мы встретим с разговорами рассвет,
Допьем свой чай и ляжем спать,
Табачный дым оставив в комнате летать
От целой пачки сигарет.
Мои друзья живут в краю озер,
Где каждый камень мне знаком,
Где каждым летом ходят дети босиком
И не смолкает птичий хор.
Спешу сюда, устав от суеты,
Как тот чудак, что за собой сжигал мосты.
Я с детских лет стремился в те места,
И рад, что дверь не заперта.
А если вдруг придет ко мне беда,
И будет трудно одному,
Я поспешу вернуться к детству своему,
Туда, где солнце и вода.
Порадуюсь теплу грибных дождей,
И пенью птиц, и тишине,
Что каждый раз звучала музыкой во мне,
Когда я так нуждался в ней.
Этой ночью, где-нибудь,
Мягкий свет горит чуть-чуть,
Кто-то не спит.
Может рядом этот дом,
Или в Лондоне сыром,
На Мэдисон-Стрит.
Мы не знаем их имен,
Может Саша, может Джон,
Не все ли равно.
Кто-то понял в эту ночь,
Что уходят годы прочь,
Как будто в кино.
Вновь кому-то трудно жить
В этом мире,
Все не так, как он хотел.
Все не так!
Кто-то думал, как и я,
Что вокруг одни друзья,
И ночью, и днем.
Но он уже давно один,
И только дождь, как клавесин,
Поет обо всем.
Очень жаль, что лишь для птиц
В этом мире нет границ
И выход открыт.
Вдруг и тот, кто нужен мне,
Там живет, в чужой стране,
На Мэдисон-Стрит.
Не понимаю) что такое душа
Когда под дождиком плывет неспеша
Кораблик из прошлого в водоворот
Шлюзом в пене из-под чьих-то ворот
Кажется, слышишь, что уже --все
После весны суховей несет
Пепел с цветущих сережек берез
Прибитых в пыли. Был сезон майских гроз)
Следы остаются от рос и
След остается и помнит рассвет
Те перекрестки, которых и нет
В городе полдень) торопит народ
Высохший ливня водоворот
Иосиф Бродский
«Шум ливня воскрешает по углам...»
Шум ливня воскрешает по углам
салют мимозы, гаснущей в пыли.
И вечер делит сутки пополам,
как ножницы восьмерку на нули,
и в талии сужает циферблат,
с гитарой его сходство озарив.
У задержавшей на гитаре взгляд
пучок волос напоминает гриф.
Ее ладонь разглаживает шаль.
Волос ее коснуться или плеч --
и зазвучит окрепшая печаль;
другого ничего мне не извлечь.
Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,
прикованных друг к другу в полутьме,
ничто уже не связывает нас
в заре'шеченной наискось тюрьме.
1963